На войне я не был в сорок первом... - Страница 5

Сашка довольно хмыкнул и проводил Раю заинтересованным взглядом. Руки у меня сами сжались в кулаки. Не будь он мне названым братом, я на всю жизнь возненавидел бы Сашку с этой минуты. Не люблю пошляков. А в том, как смотрел он ей вслед, было что-то нехорошее.

... Борода сказал Сашке, повертев перед очками какую-то бумажку:

— Тут явная ошибка, друг мой... В мою группу сейчас нет приема.

— Нет правил без исключений, — нахально улыбнувшись, сказал Сашка.

— Подождите здесь, надо выяснить, — пробормотал Борода и засеменил к двери.

Сашка подмигнул мне и подошел к станку Раи Любимовой.

— Вам бы в кинофильмах сниматься, — произнес он избитую фразу, которую Рая слышала до него десятки раз.

Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:

— А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?

Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:

— Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.

— Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.

В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.

Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело касается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!

— Жаль, что вы не режиссер, — протяжно сказала Рая Сашке.

— У меня там много знакомых, — небрежно бросил Воронок, — при случае могу замолвить словечко.

«Там...» Смех, да и только.

— Правда? — оживленно спросила Рая. — Тут кругом такая серятина, такая серятина.

— Да? — спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. — Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы — люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.

Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш походил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему пришлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швырнул бумажку на свой стол и сказал Сашке:

— Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.

— А к Сазонову нельзя меня прикрепить? — спросил Воронок.

Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение — и он заблеет, как настоящий козел.

— Вас понял, — торопливо сказал Сашка.

Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.

... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы названые братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимовой. Я откровенно сказал ему об этом.

— Много ты понимаешь, — обрывает меня Воронок, — просто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.

С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.

— А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, — по-братски говорю я Воронку.

— Ну и украшайся на здоровье, — говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикрепили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И зачем Сашка держался с ним так надменно?

Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: «Когда я буду на фронте…»

— Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...

Сын его погиб на финской. Сам Борода — инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили — засмотришься. Блестящие, тепленькие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь — началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выполнять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие нарезают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в слаженном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит:

— Разве так торцуют? Тебе бы, Сазонов, землю пахать.

— Резцы плохие, — виновато говорю я, — крошатся, как мел.

А порой Андрейка возвращает Рае заготовки. Тогда она, в свою очередь, ссылается на резцы, на наждак, на все, что придет в голову. Андрейка терпеливо выслушивает ее и хмуро говорит:

— Ты же запорола деталь. Какой смысл обрабатывать ее дальше? Военпред все равно не пропустит брака.

Тогда Рая начинает плакать. Она боится Бороды.

Андрейка машет рукой и уносит злополучную деталь. Он берет Райкин брак на свою совесть. Он снимет тонюсенькую стружку и скажет Бороде, что сам запорол заготовку. И мастер долго будет удивляться этому, потому что Андрейку он считает прирожденным токарем. А остальные, считает он, попали в его группу по недоразумению. Вроде этого музыканта, который своим нахальным поведением чуть не довел его сегодня до белого каления.