На войне я не был в сорок первом... - Страница 3

— Так я возьму донышко, а? Одну лишь только стружечку сниму. Вот увидишь. А доделывать ты сам будешь. А?

— Только чтоб мастер не видел...

Круглая Юркина физиономия, похожая на подсолнух, расплывается в улыбке. Ну и веснушек на ней! Кажется, что какой-то маляр небрежно стряхнул свою кисть прямо на Юркино лицо.

Помню, с каким трепетом я сам протачивал первое донышко для снаряда. Я гладил его шероховатые бока пальцами и ясно представлял, как где-то на фронте возьмутся за это донышко крепкие мужские пальцы подносчика снарядов. Как ляжет снаряд в ствол орудия и командир скомандует: «Огонь!» И со свистом понесется в фашистов снаряд Лешки Сазонова, мой снаряд! Значит, и я воюю с захватчиками, значит, и я недаром живу на земле в трудное для страны время!

Я проточил донышко до зеркальной чистоты. В нем отразился мой чумазый нос и блестящие от счастья глаза. Никакой даже самый строгий военпред не смог бы забраковать это славное донышко.

Мне понятна радость Юрки Хлопотнова. Если уж переправили в тыл, то дайте настоящую мужскую работу, чтобы чувствовать себя нужным человеком.

Конечно, токарями не рождаются. Немало железа перепортил и я, прежде чем сделал как следует свою первую деталь. Это была обыкновенная гайка. Сейчас она крепит винт в какой-нибудь машине. Знать это очень приятно. Невольно появляется уважение к самому себе: все-таки ты не бесполезный человек.

Юрка тащит проточенное донышко ко мне, пряча его под халатом. Снял одну стружку, как и обещал. Не испортил заготовку.

— Молодец, — со снисходительностью старшего говорю я и снова смотрю на его медаль, поблескивающую из-под распахнутого халата.

Перехватив мой взгляд, Юрка предлагает:

— Хочешь, дам ее тебе, чтобы ты сфотографировался? А? Я уже давал Гошке Сенькину. Он всей родне послал фотокарточки.

— Гошке Сенькину? Тоже мне герой — из тарелки ложкой. А ты, Юрка, не будь дураком. Ведь медаль твоя личная. Это же...

Не находя слов, я кручу пальцами в воздухе. Юрка понимающе кивает:

— Больше не буду. Очень уж все ребята пялят глаза. Спрятать ее в сундучок, что ли?

— Ни в коем случае! Носи! Пусть все знают, что мальчишки — это тоже бойцы. Не то, что девчонки.

— Да уж от них проку мало, — с мужской солидарностью говорит Юрка, — девчонку в разведку не пошлешь.

— А ты ходил?

— Два раза.

Видать, этот Юрка в сорочке родился.

— Расскажешь? — заискивающе спрашиваю я.

— А чего ж... Вот придем в общежитие, и я тебе все-все про свою жизнь расскажу. Ты, Лешка, добрый.

— Вот еще! Беги к станку, что-то мастер стал поглядывать в нашу сторону.

Юрка уносится вприпрыжку. Надо же — такой малец, а уже ходил в разведку! Я старше его на целых шесть месяцев, но в жизни мне явно не повезло.

Вот если б я родился года на четыре пораньше!

… Сейчас бы я бежал с винтовкой наперевес в штыковую атаку. Я кричал бы вместе со всеми «ура». Я колол бы этих гитлеровцев налево и направо, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов. Русской земли захотел? На! И поверженный фашист зарывается лицом в траву. Строчит пулемет. Злая пуля обжигает мне плечо. Но сейчас не до перевязок. Вперед, вперед, Алексей Сазонов! Убит командир взвода! «Беру командование на себя!» В левой руке моей развевается на ветру знамя полка. Я водружаю его на захваченной высоте. Немцы откатываются, бросая оружие и сверкая подковками сапог. И вдруг шальная пуля попадает мне прямо в лицо…

— Опять, Сазонов, очки не надел? — слышу скрипучий голос Бороды — нашего мастера. — Так и без глаза недолго остаться.

Горячая стружка отлетела из-под резца и на левом веке у меня появляется маленький волдырь.

— Сходи в медпункт, — советует мастер.

Зажимая глаз рукой, бегу в медпункт. Нет, в медсанбат!

... Пуля выбила мне глаз. Теперь я буду воевать с черной повязкой на лице. Нет, я не соглашаюсь демобилизоваться, хотя медицинская комиссия настаивает на этом. Бегу из госпиталя в родной полк. «Отныне ты будешь знаменосцем», — растроганно говорит командир и троекратно — по-русски — целует меня перед строем полка. Мне немножко стыдно за мои давно не бритые щеки, но единственный глаз мой сверкает мужеством и отвагой...

— Из-за такого пустяка прибежал? — ворчит медсестра. — Эх ты, вояка...

— Мастер велел, — неловко оправдываюсь я.

Она, позевывая, мажет чем-то веко. Лучше бы я не обращался к ней. Сразу испортила все настроение. Бреду опять в мастерскую.

... Величаво звучит мелодия похоронного марша. Кто это лежит в гробу, такой молодой и красивый? Это хоронят красноармейца Сазонова. Он пал смертью храбрых в жестоком бою с немецко-фашистскими захватчиками. Над гробом друга товарищи клянутся отомстить за него. Я слышу залпы, которые раздаются в мою честь. Гроб с моим телом бережно опускают в могилу.

Прощально звучат гудки заводов... Но откуда на фронте заводы? Что-то не то...

— Воздушная тревога! — кричит мастер. — Живо все в бомбоубежище. Марш, марш, не задерживайтесь!

Грохочут на ступеньках ботинки с подковками. Жизнь продолжается.

Суровая жизнь, наполненная тревожными сводками Совинформбюро, работой для фронта, дающей мальчишеским сердцам огромную радость. А сколько счастья видишь на лицах, когда по радио сообщают о подвигах красноармейцев на фронте!

Есть в этой жизни, кроме больших радостей и горестей — маленькие радости и горести. Маленькие горести — когда ломаются резцы и сверла, когда Борода скучным голосом отчитывает нас за это, несправедливо обвиняя в нерадивости и в сотне других незаслуженных грехов. Среди маленьких радостей не последнее место занимают чехарда и футбол. С каким гиканьем и свистом выбегаем мы из ворот цеха на волю!