На войне я не был в сорок первом... - Страница 28

К оглавлению

28

Какой же мужчина признается, что он боится боли? Чу­дачка!

— Не боюсь, — сказал я.

— Наверное, на фронт мечтаешь попасть? — спросила вра­чиха.

Ясновидящая она, что ли?

— Неплохо бы, — сказал я.

— А на фронте больно бывает. Очень больно...

— Ой! — вскрикнул я.

— Это еще не боль, — сказала врачиха, — настоящая боль еще впереди. Так что ты, миленький, потерпи. Потерпишь, ми­ленький?

— Потерплю, — сказал я.

— Ты отвернись. Вот-вот — смотри в окошко. Вид у нас хороший. Правда?

— Пра...

Но тут в мозг мой впились раскаленные иглы. Погас днев­ной свет в окне. Наверное, глаза у меня стали, как у вареного судака, потому что врачиха сказала:

— Полежи, миленький, на кушеточке.

Медсестра вытирала ваткой пот с моего лба н говорила:

— А ты хорошо держишься. Как настоящий мужчина.

Значит, вот как бывает, когда у человека во время пыток выдирают ногти! Прямо надо сказать — удовольствие ниже сред­него. После второго ногтя я бы, пожалуй, потерял сознание. А один — ничего. Один вытерпеть можно.

Я поднимаюсь с кушетки и чувствую противную слаоость в ногах.

Милая врачиха говорит что-то о нервных окончаниях, со­средоточенных под ногтем. Но меня это сейчас мало интере­сует. Мне хочется поскорее унести ноги из этого уютного ка­бинета.

— Ну, за перевязки я спокойна, — говорит врачиха, — их-то ты хорошо будешь переносить. А красноармеец из тебя вполне получится.

«Живодеры, — беззлобно думаю я, — за дошкольника меня принимают. И как это женщины не боятся работать хирургами? Им бы салфеточки вышивать, а они ногти у людей вырывают. Дамское занятие!»

Работать больной палец все-таки сильно мешал. За эти две недели я снизил выработку. Даже Юрка Хлопотнов протачивал на одно-два донышка больше меня.

Он любил пересчитывать мои детали и своими глазами убеждаться, что опять обставил меня. Мне это не очень нра­вилось.

— Подожди, — говорил я Юрке, — палец заживет, и я по­кажу тебе, как надо работать.

А тут еще, как на грех, вздумала наведаться в цех мед­сестра. Нам собирались делать какие-то уколы. Гошку Сеньки­на заранее от этого лихорадило.

— Чую, что заболею, — с надеждой говорил он.

— Тебе бы ногти выдрать, а не Лешке, — сердился Юрка  Хлопотнов.

Увидев меня за станком, сестра покачала головой и обра­тилась к Бороде:

— Давно ли Сазонов начал работать?

— А он и не переставал, — ответил мастер.

— Его же две недели и подпускать к станку нельзя было. Посмотрите, какой он зеленый.

— Они у меня все зеленые, — ворчливо ответил Борода и подошел ко мне. — Что же это такое, товарищ Сазонов? В че­тырнадцать лет уже научились врать старшим? Обманывать своих наставников? Немедленно уходите из цеха.

Я остановил мотор станка. Собственно, по какому праву он выгоняет меня? Я достал справку из поликлиники. В ней черным по белому было написано, что с завтрашнего дня мне разрешается работать на станке.


Борода повертел в руках справку и даже незаметно поню­хал ее.

— Не бойтесь, не поддельная, — сказал я.

— Ну что мне с ним делать? — спросил Борода у медсестры. — Это же горе, а не человек.

— А вот я ему за это первому сделаю укол, — грозно ска­зала медсестра.

Тоже мне — испугала!

— Пожалуйста, — лениво сказал я, — можете сделать хоть десять, если это доставит вам удовольствие.

Юрка Хлопотнов смотрел на меня с немым обожанием. Гошка Сенькин прятался за его спиной от медсестры и почесы­вал голову. Наверное, хотел постигнуть причины моего бес­страшия.

Меня провожали тревожными взглядами, словно я шел на заклание. А я в душе смеялся. Ну что мне какой-то укол, когда я даже не застонал у хирурга?

Правильно говорят, что даже маленькая победа над собой делает человека гораздо сильнее. Надо только почаще побеж­дать самого себя. Я, например, усвоил теперь эту истину на всю жизнь.

— Разрешите, я буду вторым? — обратился Сашка Воронок к медсестре.

— Братья-разбойники, — только и сказала она.

В белой комнате медпункта все-таки чувствуешь себя ка­ким-то неполноценным. Меланхолично поглядываешь на всякие там щирицы и термометры. А может, это только со мной одним происходит  такое?

Медсестра набрала в шприц прозрачную жидкость и воин­ственно подняла его кверху. Похоже, она собирается вкатить мне лошадиную дозу.

— Не многовато? — хладнокровно спросил я.

— Норма, — сказала медсестра и влажным тампоном по­терла у меня под лопаткой. Стало щекотно, однако смеяться совсем не хотелось. Я даже не улыбнулся.

Везет мне в последнее время. Ногти вырывают, колют. По­неволе закалишься.

Игла вонзилась в мое тело и осталась там.

— Готово, — сказала сестра.

— Выньте же скорей иголку. Вы забыли ее под моей ло­паткой.

Сестра показала мне опорожненный шприц. Иголка была на месте.

— Обманчивое впечатление, — сказала сестра, — слишком ты чувствительный.


Глава пятнадцатая
ТОТ САМЫЙ ВИКТОР!

За несколько месяцев Москва изменилась неузнаваемо.   

Бумажные кресты на окнах словно перечеркнули мирную жизнь. Вечерами окна наглухо задергивались темными што­рами. На улицах — ни огонька. Только мерцают красноватые точки папирос. Пробираешься чуть ли не ощупью. У некоторых прохожих светятся в темноте на лацканах пальто фосфоресци­рующие ромашки, предотвращая столкновения.

Скверами завладели зенитчики и девчата из противовоздуш­ной обороны, в грубошерстных шинелях и кирзовых сапогах. Редко видишь смеющихся людей. Особенно заметно это на эскалаторах метро: никто не улыбается, лица суровые и уста­лые. А в руках почти у каждого — авоськи со скудными про­дуктами, полученными на продовольственные карточки. Они не у всех одинаковы, эти карточки. Есть рабочие, служащие, иждивенческие. Есть карточки научных работников. Есть та­лончики УДП — усиленное дополнительное питание. У нас, ре­месленников, карточки были другие. Мы получали каждый месяц бумажный листок. На нем числа и слова — завтрак, обед, ужин. Талончики на завтрак и ужин ценятся в две щепотки табака, обеденный — в четыре. Иногда старые талончики не­которые ловкачи пытались выдать за сегодняшние. Тетя Сима живо разоблачала их.

28