На войне я не был в сорок первом... - Страница 9

К оглавлению

9

Это Черныш помог мне устроиться в ремесленное. Меня не брали — не хватало нескольких месяцев до четырнадцати лет.

— Нет правил без исключений, — сказал Черныш.

Мы перед этим долго беседовали с ним. О бабушке. Об отце. И вообще о жизни.

Черныш ходил со мной в Главное управление трудовых резервов. К самому главному из начальников. И начальник на­писал на моем зааявлении: «В виде исключения разрешаю принять т. Сазонова А. С. в ремесленное училище».

— Растите его хорошим человеком, — сказал начальник Чернышу.

— Вырастим, — уверенно сказал Черныш.


Глава пятая
ВЕЗЛО ЖЕ ЛЮДЯМ!

Черныш пригласил нас на чай. Скучно Федоту Петровичу одному коротать вечера. Мы пришили к гимнастеркам новые подворотнички, начистили мелом пуговицы.

Любил замполит армейскую выправку. Полушутя-полу­серьезно он сказал нам, что мы имеем право отдавать честь военным.

— У них форма и у вас форма. Вы ведь хотя и в тылу, но тоже бойцы. Вот попробуйте поприветствовать — и сами уви­дите, что вам обязательно ответят.



Воронок прямо загорелся. Он вытащил меня на улицу и стал жадно искать военных. На противоположной стороне улицы шел красноармеец. Длиный, худющий, похожий в своих обмотках на журавля. Мы перебежали дорогу и, не доходя до красноармейца трех шагов, вскинули руки к фуражкам, пожи­рая его глазами.

Он ошалело посмотрел на нас и... козырнул. Козырнул! Потом нам попался младший политрук. Он не только ответил на наше приветствие, но даже остановился и заговорил с нами.

— Молодцы, что уважаете старших, — сказал младший политрук.

— А мы и рядовым отдаем честь, — сказал Воронок.

— Я имел в виду старших по возрасту, — снисходительно объяснил младший политрук. На губах его золотился пушок — видать, для солидности он пробовал отпустить усы.

— Что ж вы всё отступаете? — укоризненно сказал полит­руку Сашка.

Собеседник наш неловко откашлялся:

— Я, видите ли, всего лишь третий день в армии.

Можно было догадываться, что теперь дела пойдут на лад. Кто-кто, а младший политрук не ударит лицом в грязь. Мы расстались с ним дружески — он и старше нас был на каких-то четыре года. Не больше.

— Опоздали мы родиться, — изрек Сашка, — пока под­растем — война закончится, Гитлера повесят н не достанется на нашу долю ни орденов, ни медалей.

— Гляди, полковник! — толкнул я его локтем в бок.

— Даем строевым, а? — предложил Сашка. — Ведь маршала сейчас в Москве вряд ли встретишь.

— Согласен, — сказал я, — давай строевым.

За пять метров до полковника мы оба разом вскинули руки и начали чеканить шаг. Он ответил нам, широко улыбнувшись, и даже два раза оглянулся, с довольным видом покачав головой.

— Видал? — горделиво спросил Сашка. — Вот, думает, бра­вые ребята, их бы ко мне — сыновьями полка, разведчиками. Пошел бы?

— Пошел бы, — признался я.

... Мы пришли к Федоту Петровичу втроем. Андрейка с удовольствием разделил нашу компанию. К нашему удивле­нию, в комнате Черныша мы увидели Нину Грозовую. Она копалась в книгах, то и дело громко чихая:

— Будь здорова! — сказали мы одновременно.

— А, три мушкетера, — сказала Нина. — Для нас одного самовара-то маловато будет, а?

— Вода нынче дешевая, — пошутил Черныш. — Рассажи­вайтесь, орлы, поудобнее. Сейчас я патефон заведу.

— А у нас, Федот Петрович, своя музыка, — сказал я, кив­нув на аккордеон.

Сашка небрежно пробежал пальцами по клавишам, внима­тельно посмотрел на Нину и заиграл «Катюшу». Нина запела первая, задумчиво глядя на перечеркнутое белыми полосками окно; мы подхватили песню, и даже Черныш негромко подпе­вал, стараясь не заглушать красивый и чистый голос девушки...

Когда человек поет, легко понять, что это за человек. Вот Нина... Сразу видно, что вспоминается ей в эту минуту очень хорошее. Может быть, мама, которая осталась в оккупирован­ном Смоленске, может, первая встреча с любимым...

О том, что у нее есть любимый, знает все училище. Еще недавно он ходил на все наши вечера — молоденький летчик с двумя кубиками на петлицах. Он танцевал только с Ниной. Говорил только с Ниной, и видно было, что кроме Нины, он на этих вечерах никого не замечает.

Его звали Павликом. Нина не раз уговаривала его высту­пить перед ребятами, рассказать о службе. Я слышал, как она просила его. Павлик хмурился.

— Ну о чем я буду рассказывать? Вот собью фашиста — тогда пожалуйста.

— Ловлю тебя на слове, — смеясь, сказала Нина.

— Если, конечно, он меня не собьет, — добавил Павлик и, видя, что Нина расстроилась от этих слов, просиял, как маль­чишка, и успокоил ее: — Ладно уж — ради тебя я его собью...

Как только начались налеты на Москву, Павлик перестал появляться в училище. Но письма-треугольнички Нина полу­чала от него каждый день. Об этом мы тоже знали.

Андрейка поет старательно и серьезно. Я часто любуюсь его лицом — высоким лбом, спокойными глазами, крутым под­бородком. Он красив, наш Андрейка, настоящей мужской кра­сотой. Вот и в братья он ко мне не набивался, и ругает ме­ня частенько за всякую ерунду, а я все-таки люблю его. Стоит побыть без него несколько часов — и уже начинаешь скучать, не хватает тебе его рассудительного голоса, его теп­лого дружеского взгляда. Он, пожалуй, мудрее всех нас, если, конечно, можно быть мудрым в неполных шестнадцать лет.

Свободнее всех держится, конечно, Сашка Воронок. Сейчас он в своей стихии. Все слушают его, и стоит ему прекратить игру — оборвется и песня. Сашка не поет, а декламирует. Право петь он предоставляет нам, а сам лишь напоминает слова, чтобы мы не сбились и не испортили песню.

9