На войне я не был в сорок первом... - Страница 20

К оглавлению

20

Мастер подходит к моему станку. Он стоит, заложив руки за спину, и наблюдает, как я протачиваю снарядное донышко. Начерно протачиваю.

Как, он подозревает меня? Чувствую, что начинаю неудер­жимо краснеть.

И сразу же у меня «летит» резец. Отскакивает режущая по­бедитовая пластинка, плохо припаянная кем-то. Отличился! Достаю из тумбочки новый резец и собираюсь пройти мимо Бо­роды к наждаку.

— Сазонов, кто бы это мог сделать?

Уточнять вопрос вряд ли стоит. Пожимаю плечами. В конце концов, какие у меня улики против Раи? Никаких. Да если бы и были — так бы я их и выложил. О другой девчонке, может, и сказал бы. О Рае — никогда.

— Это похоже на Сенькина, Сазонов, — наводит меня на след мастер, — он один работает у нас тяп-ляп. Поговори с ним, дружок...

Я вскидываю голову и нахожу глазами Гошку Сенькина. Он опасливо косится в нашу сторону...

— Попробую узнать, — говорю я.

— Попробуй, — просительным тоном говорит мастер.

Я пальцем вызываю Гошку в коридор и без обиняков спра­шиваю:

— Твоя работа? Запартаченные донышки-то?

— Вот тебе крест, не я! Видел, как Райка возле той кучи стружки копошилась, — шепчет он, сразу став каким-то серым и очень жалким.

В обеденный перерыв вместе с ним подхожу к Рае. Гошка повторяет свои слова. Как прекрасна Рая Любимова в гневе!

— Да, я относила стружку, но деталей не прятала, — гордо подняв подбородок, говорит Рая.

— Минут десять там копошилась, — твердит Гошка, — своими глазами видел. Чегой-то вроде притыривала... Прятала, значит...

Рая плюет ему в лицо и уходит королевской походкой. Гош­ка вытирает щеку и обрадованно говорит:

— Видал — психанула! Видал? Она и спрятала, не стоять мне на этом самом месте.

Перед концом работы к столу Бороды приближается запла­канная Танька Воробьева. Она мнет в руках мокрый платочек и, с трудом произнося каждое слово, говорит:

— Рая не виновата. Это я запорола донышки. Отца у меня убили на фронте. Вот и не видела ничего сквозь слезы. А когда спохватилась — смотрю: брак, брак, брак…

— Иди работай, Танюша, — необычайно мягко говорит Борода.

Светлеет лицо Раи Любимовой, тяжелый камень падает с моей души, и даже Гошка Сенькин начинает трудиться усерд­нее, чем всегда.

Наверное, чертовски обидно человеку, когда на него падает несправедливое подозрение. Даже такому, как Гошка Сенькин. Напрасно некоторые ребята побаивались его связей с Санькой Косым. Связи эти на поверку оказались не крепче паутины. Сенькин — тряпка. Вот и Косому он не решился помочь, хотя тот и обещал щедро одарить его. Струсил. И не прогадал, пожалуй. Сидел бы сейчас на скамье подсудимых и лил крокоди­ловы слезы, как Санька Косой.


Глава  одиннадцатая
НЕ НА ШУТКУ РАЗМЕЧТАЛСЯ

Так вот какое путешествие предлагает мне Сашка! Я сижу на койке напротив него и удивленно хлопаю глазами.

— А что, — говорит он невозмутимо, — не доберемся, ду­маешь? Еще как доберемся! У меня уже есть опыт по этой части. Вернули ведь почти с передовой...

Бежать на фронт! Честно говоря, раньше эта мысль как-то не приходила мне в голову.

— К отцу пробираться бесполезно, — деловито продолжает Воронок, — он нас мигом вытурит. Зато в любой другой ди­визии нас встретят по-человечески. Станем сыновьями полка, в разведку будем ходить. Кто из фашистов заподозрит нас? Мы же четырнадцатилетние. Ну, а в свободное время я буду играть для красноармейцев на аккордеоне, ты стихи читать будешь...

Картина, нарисованная Сашкой, заманчива и вроде вполне осуществима. До фронта сейчас — рукой подать. Он прибли­жается к Москве с каждым днем.

Холодок восторга проникает в мое сердце. Ай да Воронок!

Нет, не зря он испытывал меня. В такое путешествие мож­но отправляться только с проверенным другом.

— Согласен! — говорю я. — Когда бежим — завтра?

— Прыткий какой! Сразу видно, что ты совсем еще ребе­нок. Хотя, — задумчиво добавляет он, — на чердаке ты так держался, что меня даже завидки взяли. Словно каждый день жуликов задерживаешь — такой спокойный был.

Я держался?! Я был спокойный? Меня подмывает расска­зать Воронку о моих страхах, но он не дает мне и рта открыть.

— Первым делом — надо насушить сухарей. Неплохо раз­добыть несколько банок консервов. Консервы беру на себя. С сегодняшнего ужина откладываем по пайке хлеба. Ужинаем без него. На ночь вообще вредно есть — по радио все время об этом говорят. Недели через две необходимые запасы у нас бу­дут. Вырабатываем маршрут — и фьють!

— Здорово! — подхватываю я. — Представляешь, вернемся после победы — на груди ордена. Штуки по четыре. Прохожие удивляются: «Совсем еще мальчики, а сколько наград заслу­жили!» А мы идем себе как ни в чем не бывало и вдруг встре­чаем Нину Грозовую. Она всплескивает руками и с завистью смотрит на нас. А мы говорим ей спокойненько: «Не хочешь, Нина, посидеть с нами в ресторане? Вспомним ремесленное и как ты нас пропесочивала за малейшую провинность».—«Ах,— говорит Нина, — я и не знала, что рядом со мной жили такие необыкновенные люди! Вы уж простите меня, что я вам давала взбучку за всякую ерунду, вроде чехарды или футбола в рабо­чее время. С удовольствием послушаю про ваши подвиги». Она берет нас под руки — мы ведь обогнали ее в росте — и с гор­достью идет рядом с нами...

— Отчего ты не пишешь рассказов? — с удивлением спро­сил Сашка. — У тебя они должны получаться.

Но я отмахнулся. Меня понесло.

— Нина просит нас выступить в ремесленном. И вот мы видим в зале нашего мастера. Борода сияет, как именинник, и шепчет соседу: «Это я воспитывал этих героев. Они всегда были моей гордостью».

20