На войне я не был в сорок первом... - Страница 15

К оглавлению

15

Глава   восьмая
ДЕЛАЕМ ЗАСАДУ

А ну, постой, ремесло, — сказал грубый голос, и кто-то придержал меня за хлястик шинели.

Я оглянулся и увидел Саньку Косого. На нем была кепчонка, пришлепнувшая ровную смоляную челочку, длинный пиджак — чуть ли не до колен — и хромовые сапоги гармошкой. Когда Санька Косой говорил, во рту поблескивала «фикса» — золотая коронка. Косой с шиком сплюнул поверх моей головы и спросил:

— Гошку Сенькина знаешь?

Всему училищу был известен этот первый лодырь в нашей группе. Он вечно бегал по врачам, жалуясь на болезни. А по­лучив справку, освобождающую от работы, стрелой мчался на рынок. Там он что-то покупал, перепродавал и снова поку­пал. Лицо у него круглое и невыразительное, нос — кнопкой, глаза как щелочки и все время сонные. Он умудрялся засы­пать, стоя за станком. Включит самоход и дремлет.

— А хотя бы и знаю?

— Передашь ему записку. Прямо в руки. Не сделаешь — лежать тебе в гробу в белых тапочках.

Первое мое побуждение — оттолкнуть руку Косого. Паль­цы у него длиннющие, тонкие. Про такие говорят — музы­кальные. На мизинце отрос ноготь сантиметра на два. Гово­рят, что этим ногтем Косой действует как безопасной бритвой. Чиркнет противника по глазам, а сам наутек. Я не очень-то верю в это, но сейчас ноготь прямо перед моим носом, и я беру записку.

Почему это Косой обратился именно ко мне? Догадываюсь, что неспроста. Вспоминается мне разговор с Гошкой Сенькиным. Он тогда очень интересовался, за что моего отца аресто­вали. Видно, и Косому он об этом разговоре сообщил. Небось и от себя добавил, что Лешка — парень свой, что на него мож­но положиться. Вот и решил Косой проверить так ли это на самом деле.

— Ты, кажется, в седьмой комнате живёшь? — припоминая что-то, говорит Косой.

— В семьдесят пятой, — поправляю я.     

Комнат в общежитии всего тридцать. Косой смотрит на меня подозрительно, достает блестящий портсигар и предлагает мне папироску.      

«Была не была», — думаю я и прикуриваю от его зажигалки, сделанной в виде пистолета. Зажигалка огромная, ее вполне можно принять за настоящий пистолет.

И надо же — в эту минуту проходит мимо Нина Грозовая, комсорг нашего училища. Она смотрит на меня удивленно и встревоженно. Собеседник мой явно не внушает ей доверия.

— Деваха — первый сорт! — смеется Косой. Он хлопает меня по плечу, как закадычного дружка, придвигает к себе и шепчет на ухо: — Сегодня же передай записку. В руки!

Нина приостанавливается и снова смотрит на нас.

— Сазонов, — говорит Грозовая, — ты в столовую идешь?

— Да, да, — краснея, отвечаю я и подхожу к Нине с вино­ватым лицом.

— Что это за тип? — громко и без обиняков спрашивает Грозовая.

Косой предостерегающе поднимает палец и кричит:

— До встречи в седьмой комнате, Сазончик!

Нина Грозовая в первый день войны тоже просилась на фронт. Её не взяли в армию, как и нашего мастера.

— Подрасти чуток, — сказали Грозовой.

Ей только семнадцать лет совсем недавно исполнилось. Она сутками пропадает в училище и даже спит прямо там — на диванчике в комитете комсомола. Ее у нас любят и побаива­ются. Нина сама себя не щадит и поблажек от нее не до­ждешься.

Лицо у Нины — тонкое, с большими серыми глазами, очень выразительное и подвижное.

— Что это за тип? — нетерпеливо повторяет Нина и смот­рит на меня глазищами, под взглядом которых соврать просто невозможно.

— Знакомый Гошки Сенькина, — неохотно говорю я.

— Держись подальше от таких знакомых. Неважно ты вы­глядишь, Сазонов. И стихов твоих давно я не читала в стен­газете. Ты не болен?

— В ночную работал, Нина. Станков-то не хватает. А стихи некогда писать: еле до койки добираюсь после работы.

— Что за человек Воронков? Говорят, ты с ним подружился.

— Хороший человек, — говорю я.

— Избалованный, — говорит Нина — он, наверное, думает, если у него отец командир дивизии, то с ним должны носиться, как с писаной торбой.

— Что?! — Я раскрываю рот, и лицо мое, видимо, прини­мает глупейшее выражение.

Нина смеется:

— Правда, комдив. А он что же, никому не говорил об этом?

Вот тебе и названый брат! Я, можно сказать, душу открыл ему, а он мне о себе — ни гугу. Ну ладно же, Воронок, этого я не забуду...

— Почему — не говорил?  Говорил, — небрежно роняю я.

— А еще что говорил? — интересуется Гроэовая. — О путе­шествиях своих не рассказывал?

Не вытерпев, я посвящаю ее в то, как мы стали назваными братьями, как Сашка установил для меня испытательный срок, который уже подходит к концу.

— Фантазер и выдумщик твой Сашка, — весело говорит Нина, — смотри, не очень-то попадай под его влияние. Почему испытательный срок только для тебя? А для него?

— Я ему и так всю свою жизнь рассказал... Какие у меня могут быть тайны?

— В четырнадцать лет у всех бывают тайны. Рая-то у вас по-прежнему блистает? Не все еще в нее перевлюблялись?

Ох и хитра эта Нина Грозовая!

Мы расстаемся с ней около столовой. Я ищу талончик на обед и на мгновение пугаюсь: неужели опять потерял, растяпа несчастный? Но нет, вот он лежит в записной книжке, малю­сенький кусочек бумажки, заключающий в себе первое, второе и, может быть, даже и компот.

— Почему без группы пришел? — ворчливо спрашивает по­давальщица тетя Сима.

— В ночную работал...

— Труженики — от горшка два вершка.

Для начала она приносит мне хлеб и щи из крапивы.

О, хлеб сорок первого, тяжелый и вязкий, как глина, ты был для нас лакомее многих довоенных яств! На вид ты напоминал оконную замазку, но как приятно было не спеша разжевывать тебя молодыми крепкими зубами, стараясь продлить это необыкновенное удовольствие. Ты таял во рту неотвратимо и слишком быстро... Счастливые обладатели горбушек наслаж­дались на несколько мгновений дольше. Они хрустели поджа­ренной коркой и сосредоточено смотрели на тусклые цветоч­ки клеенки. Редко кто разговаривал в эти минуты.

15